Лец, станислав ежи. Иронические афоризмы От чего умер станислав ежи лец
Жизнь и творчество
Детство
Станислав Ежи Лец родился 6 марта 1909 г. во Лемберге, крупном культурном центре Галиции, входившей тогда в состав Австро-Венгерской империи. Отец будущего писателя, австрийский дворянин (барон) Бенон де Туш-Летц еврейского происхождения (родители будущего поэта, будучи людьми эксцентричными, перешли в протестантизм; второй частью двойной фамилии отца - Лец, что на идише означает «клоун», или «пересмешник» - в её польском написании пользовался автор «Непричёсанных мыслей»). Отец писателя умер, когда Станислав был ещё ребенком. Его воспитанием занялась мать - урождённая Аделя Сафрин, представительница польско-еврейской интеллигенции, высоко ценившей образование и культуру. Польская, немецкая (австрийская) и еврейская составляющие его духовной личности на разных этапах жизненного пути писателя то гармонизировались ярким художественным дарованием, то вступали друг с другом в драматическое, порой мучительное противоречие. Начальное образование он получал в австрийской столице, так как приближение фронта (шла Первая мировая война) заставило семью переехать в Вену, а затем завершал его во львовской евангелической школе.
Юность
Получив в 1927 г. аттестат зрелости, юноша изучает в дальнейшем юриспруденцию и полонистику в университете Яна Казимежа во Львове.
В эту студенческую пору он начинает литературную деятельность, сойдясь с коллегами, живо интересующимися творчеством. Весной 1929 г. молодые поэты устроили первый в их жизни авторский вечер, на котором прозвучали и стихи Леца, а в конце того же года в литературном приложении к популярной тогда газете «Ilustrowany Kurier Codzienny» (Иллюстрированный Ежедневный Курьер) было напечатано его дебютное стихотворение «Весна». «В нём говорилось, ясное дело, о весне, - пояснял Лец спустя годы, - но это не была традиционная весна, по настроению эти стихи выглядели… пессимистическими. А почему я выбрал именно „IKC“? Это издание выписывали и читали в нашем доме, а я хотел прослыть поэтом прежде всего в семье». В 1931 г. группа молодых поэтов, встречавшихся у Леца на квартире, начала издавать журнал «Tryby» (Наклонения), в первом номере которого он опубликовал стихи «Из окна» и «Плакат» (в последнем две завершающие строфы были выброшены цензурой). Тираж же второго номера издания почти полностью уничтожила полиция. В 1933 г. во Львове выходит первый поэтический томик Леца «Barwy» (Цвета). В нём преобладали поэмы и стихи острого социально-политического звучания: оставшаяся кошмарным воспоминанием его детских лет Первая мировая война навсегда сделала поэта страстным антимилитаристом. В дебютном сборнике помещено стихотворение «Вино», полное мрачной и горькой иронии. Человеческая кровь, пролитая на множестве фронтов Европы во имя ложных догматов и националистических крестовых походов, кровь разных поколений и народов уподоблена им ценным винам урожайных лет, которые надо бережно хранить, чтобы предотвратить новые кровавые жатвы из окрестностей «Пьяве, Танненберга, Горлиц». В «Цветах» были также оглашены первые юмористические и сатирические фрашки Леца. Эту грань художественного дарования молодого поэта проницательно подметил и высоко оценил Юлиан Тувим - крупнейший мастер польского рифмованного слова того времени, включивший в свою знаменитую антологию «Четыре века польской фрашки» (1937) три стихотворения недавнего дебютанта.
Предвоенная Варшава
Переехав в Варшаву, Лец регулярно публикуется в «Варшавском цирюльнике», становится постоянным автором «Шпилек», его произведения помещают на своих страницах многие литературные журналы во главе со «Скамандром». В 1936 г. он организовал литературное кабаре «Teatr Krętaczy» (Театр Пересмешников). В этот период он начинает сотрудничать с варшавской газетой «Dziennik Popularny» (Популярный Ежедневник) - политическим изданием, пропагандировавшим идею создания антифашистского народного фронта, в котором публиковалась его ежедневная судебная хроника, вызывавшая особое раздражение «блюстителей порядка». После приостановки властями издания газеты, чтобы избежать грозившего ему ареста, Лец выехал в Румынию. Спустя некоторое время он возвращается на родину, крестьянствует в деревне на Подолье, служит в адвокатской конторе в Чорткове, затем, вернувшись в Варшаву, продолжает литературную и публицистическую деятельность.
Перед самой войной он завершает подготовку к печати обширного тома фрашек и подольской лирики под названием «Ziemia pachnie» (Пахнет землей), но выйти в свет книга уже не успела.
Вторая мировая война
Начало войны застало Леца в его родном городе. Об этом страшном (и героическом) этапе своей жизни он рассказал позднее в нескольких скупых строчках автобиографии: «Пору оккупации я прожил во всех тех формах, какие допускало то время. 1939-1941 гг. я провел во Львове, 1941-1943 гг. - в концлагере под Тернополем. В 1943 году, в июле, с места предстоявшего мне расстрела я сбежал в Варшаву, где работал в конспирации редактором военных газет Гвардии Людовой и Армии Людовой на левом и правом берегах Вислы. Потом ушёл к партизанам, сражавшимся в Люблинском воеводстве, после чего воевал в рядах регулярной армии».
При повторной попытке бегства из концлагеря он был схвачен и приговорён к расстрелу. Эсэсовец заставил обречённого на смерть рыть себе могилу, но погиб сам от его удара лопатой по шее (стихотворение «Кто копал себе могилу»). Переодевшись в немецкий мундир, Лец в таком виде пересёк всё генерал-губернаторство, как гитлеровцы именовали захваченную Польшу, и, добравшись до Варшавы и установив контакт с силами сопротивления, стал работать в подпольной прессе. В Прушкове редактировал газету «Żołnierz w boju» (Солдат в бою), а на правом берегу Вислы - «Swobodny narod» (Свободный народ), где печатал также свои стихи. В 1944 г., сражаясь в рядах первого батальона Армии Людовой, скрывался в парчевских лесах и участвовал в крупном бою под Рембловом. После освобождения Люблина вступил в 1-ю армию Войска Польского в звании майора. За участие в войне получил Кавалерский Крест ордена «Polonia Restituta» (Возрожденная Польша).
Послевоенные годы
В 1945 г., поселившись в Лодзи, Лец вместе с друзьями - поэтом Леоном Пастернаком и художником-карикатуристом Ежи Зарубой - возрождает издание популярнейшего юмористического журнала «Шпильки». На следующий год вышел его стихотворный сборник «Notatnik polowy» (Полевой блокнот), включавший стихи военных лет и строфы, посвящённые сражениям партизанской поры и павшим товарищам поэта-солдата. Тогда же был опубликован томик его сатирических стихов и фрашек, созданных перед войной, - «Spacer cynika» (Прогулка циника).
Работа в дипломатической миссии
Подобно своим старшим коллегам по литературе в довоенное время (Ян Лехонь, Ярослав Ивашкевич) и писателям-ровесникам в первые годы после освобождения (Чеслав Милош, Тадеуш Бреза, Ежи Путрамент), привлекавшимся к дипломатической работе, Лец в 1946 г. был направлен в Вену в качестве атташе по вопросам культуры политической миссии Польской Республики. Вскоре (1948 г.) на родине опубликован томик его сатирической поэзии, созданной после войны, - «Życie jest fraszką» (Жизнь - это фрашка), а затем (1950 г.) сборник «Новых стихов», написанных в австрийской столице - городе его детства; отсюда в этих стихотворениях так много реминисценций, связанных с новым, свежим восприятием памятников искусства и архитектуры этого великого центра европейской культуры.
Переезд в Израиль и возвращение на родину
Наблюдая из Австрии процессы, происходящие в Польше того времени, утверждение режима партийной диктатуры, подавление творческой свободы и воли интеллигенции, Лец в 1950 году принимает трудное для себя решение и уезжает в Израиль. За два года, проведённых здесь, им написана «Иерусалимская рукопись» (Rękopis jerozolimski), в которой доминирует мотив переживаемой им острой тоски по родине. Содержанием этих стихов, сложенных во время странствий по Ближнему Востоку, стали поиски собственного места в ряду творцов, вдохновлённых библейской темой, и неотвязная память об убитых под другим, северным небом. Существование вне стихии польского языка и культуры, вдали от родных и друзей, привычного мазовецкого пейзажа становится мучительно-тягостным:
Туда, на север дальний, где некогда лежал я в колыбели,
Туда стремлюсь теперь, чтоб там же и отпели.
Написав эти строки, Лец в 1952 году вернулся в Польшу. Принято считать, что демонстрация политической оппозиционности и свободомыслия Леца привели к тому, что в течение нескольких лет (до 1956) в Польше действовал негласный запрет на публикацию его собственных произведений (как это было, скажем, с М. М. Зощенко и А. А. Ахматовой в СССР). Единственной оплачиваемой формой литературного труда становится для него переводческая работа, и он целиком посвящает ей себя, обращаясь к поэзии И. В. Гёте, Г. Гейне, Б. Брехта, К. Тухольского, современных немецких, русских, белорусских и украинских авторов. Но и в этих условиях он отказывается выполнять некоторые официальные заказы.
Польская «оттепель»
После смерти сталиниста Болеслава Берута в 1956 году, в Польше начались мощные общественные выступления поляков, заставившие власти объявить о разрыве с предшествующим периодом «ошибок и извращений». Был значительно ослаблен идеологический контроль над творчеством (по выражению одного из диссидентов, Польша превратилась в самый «открытый и свободный барак соцлагеря»). Одним из свидетельств перемен считается возвращение к читателям книг Леца и издание его новых произведений.
Была опубликована «Иерусалимская рукопись» (1956 г.). «Эти стихи, - писал Лец, - завершённые в середине 1952 года, по разным причинам, пролежали в ящике письменного стола вплоть до 1956 года. Я знаю, что это самая лиричная из моих книг. Каждый выпущенный томик является, по крайней мере для меня, спустя некоторое время как бы сочинением другого человека, которое - не стыжусь в этом признаться - читаешь порой даже с интересом. Тогда тебе открываются какие-то новые детали и в стихах, и между строчек».
Некоторые публицисты утверждают, что написанию книги «Myśli nieuczesane» (Непричёсанные мысли) способствовала атмосфера польской «весны» 1957 года.
Последние поэтические томики Леца - «Kpię i pytam о drogę?» (Насмехаюсь и спрашиваю про дорогу - 1959), «Do Abla i Kaina» (Авелю и Каину - 1961), «List gończy» (Объявление о розыске - 1963), «Poema gotowe do skoku» (Поэмы, готовые к прыжку - 1964) - отмечены, по свидетельству самого автора, наблюдаемой им у себя «склонностью ко все большей конденсации художественной формы». Это относится и к опубликованному на страницах литературной прессы циклу «Ксении», состоящему из коротких лирико-философских стихотворений, и к серии прозаических миниатюр «Маленькие мифы», форму которых Лец определил как «новый вариантик непричёсанных мыслей с собственной фабулой-анекдотом».
В 1964 г. появилось второе издание «Непричёсанных мыслей», а через два года поэт успел ещё подготовить том «Новые непричёсанные мысли», содержащий огромное богатство тем, среди которых особой популярностью пользовались его историософские афоризмы.
После долгой неизлечимой болезни Станислав Ежи Лец скончался 7 мая 1966 года в Варшаве. Похоронен на воинском кладбище Повонзки.
Произведения
- Barwy (Цвета) (1933)
- Ziemia pachnie (Пахнет землей) (1939)
- Notatnik polowy (Полевой блокнот) (1946)
- Życie jest fraszką (Жизнь - это фрашка) (1948)
- Новые стихи (1950)
- Иерусалимская рукопись (Rękopis jerozolimski) (1956)
- Myśli nieuczesane (Непричёсанные мысли) (1957)
- Kpię i pytam о drogę? (Насмехаюсь и спрашиваю про дорогу) (1959)
- Do Abla i Kaina (Авелю и Каину) (1961)
- List gończy (Объявление о розыске) (1963)
- Poema gotowe do skoku (Поэмы, готовые к прыжку) (1964)
Станислав Ежи Лец, (1909 -1966 гг.), поэт и афорист
Те, кто возводит фундамент, должны работать на совесть, потому что работают на себя. Именно им предстоит жить в подвалах.
Верхи вступают в контакт с низами во время землетрясения.
А может быть, твой Бог хотел бы, чтобы ты хвалил его перед другими Богами?
Актриса X сложена так чудесно, что, в каких бы туалетах она ни была, платья на ней не видно.
Апологеты Ночи Длинных Ножей всегда имели вдоволь Длинных Вилок и Длинных Ложек.
Ах, если бы наша смерть уже не застала нас среди живых!
Благоприятные ветры могут, самое большее, задрать юбку у проходящей мимо девушки.
Бог исполняет желания верующих и атеистов. То он есть, то его нет.
Бог не ангел.
Богу Богово, кесарю кесарево. А что же людям?
Большинство имеет определенное мировоззрение, которое определено меньшинством.
Будущее несовершеннолетних преступников сомнительно. Из них еще могут вырасти добропорядочные люди.
Будь внимательней, чтобы не попасть под колесо чьей-либо фортуны.
Бывает, что женщина метит в самое сердце мужчины, отвергнув его остальные части.
Бывает, что не хочется жить, но это вовсе не значит, что хочется не жить.
Бывает, что с гордостью открываешь девственный материк мысли. А потом где-то в лесу находишь пакетик от презерватива.
Бывают эпохи молчания, заваленные до потолка протоколами разговоров.
В зеркале речи часто отражаются обнаженные детородные органы.
В иных государствах царит такая явность общественной жизни, что даже Тайная полиция – явная и видна повсеместно.
В кокетстве молодых девушек много садизма – говорят люди в возрасте.
В мифологии люди выдали свои мысли о том, что бы они делали, будь они боги.
В одних религиях почитают мучеников, в других – палачей.
В перечень мук, которые претерпел наш народ, следовало бы включить обязательное школьное чтение.
В пустую женщину можно вложить много денег.
В своей жизни человек играет лишь небольшой эпизод.
Великих мужей рождают не матери, а Плутархи.
Величие нации должно уместиться в каждом ее представителе.
Верю ли я в Бога? Почему-то спрашивают всегда люди, а Он – никогда.
Вечная загадка не та, у которой вообще нет разгадки, а та, у которой разгадка всякий день новая.
Внимание: ангелы находятся в более близком родстве с сатаной, чем с людьми!
Во всем виноваты евреи. Это их Бог нас всех сотворил.
Во что я верю? В Бога, если он есть.
Возможно, Земля когда-нибудь обезлюдеет из-за неудержимого естественного прироста.
Возможно, наши представления о человеке слишком антропоморфны.
Возможности оперы еще не исчерпаны: нет такой глупости, которую нельзя было бы спеть.
Возможно, я бы не верил так твердо в безграничную жизнестойкость патриотизма, если б не знал, сколь неисчерпаемы залежи ксенофобии.
Война полов ведется традиционным оружием.
Воображение? Его больше всего у онанистов.
Вот ты и пробил головой стену. Что будешь делать в соседней камере?
Все боги состоят друг с другом в родстве через человека.
Все кандалы на свете образуют одну цепь.
Все люди актеры – откуда взять для них репертуар?
Все люди равны. После соответствующей обработки.
Всегда найдутся эскимосы, которые выработают для жителей Бельгийского Конго директивы поведения в тропическую жару.
Высший разряд клакеров: те, кому платят за то, чтобы не аплодировали.
Гарантия мира: закопать топор войны вместе с врагом.
Глядя на нее, невозможно поверить, что у ее души нет такого великолепного бюста.
Горе диктаторам, поверившим, что они не диктаторы!
Графомания будет расти по мере прогресса в области записи косноязычия.
Грехи бывают разного обряда.
Гуманизм переживет человеческий род!
Даже в его молчании были слышны орфографические ошибки.
Даже знак параграфа выглядит как орудие пытки.
Двусмысленности плодят множество смыслов.
Демонтируя памятники, не трогайте постаментов. Они еще могут пригодиться.
Деньги играют в любви второстепенную роль – всего лишь роль платежного средства.
Для лошадей и влюбленных сено пахнет по-разному.
Евнух сказал: «Что мне одна женщина, мне давай целый гарем».
Если Бог вездесущ, любая дорога должна вести к нему.
Если бы козла отпущения еще можно было доить!
Если бы мне пришлось встретить своих убийц на том свете, я предпочел бы жить с ними на этом.
Если бы не то обстоятельство, что человек живет на свете, едва ли его бы интересовала политика.
Если все должно сходиться, что-то должно не сходиться.
Если жена говорит тебе: «У, черт рогатый!» – не принимай близко к сердцу черта, но задумайся над рогами.
Есть люди, лишенные каких бы то ни было национальных предубеждений. Они готовы драться с каждым.
Еще ни один Бог не пережил утраты верующих в него.
Женщина ночью трехмерна.
Жизнь вынуждает человека ко множеству добровольных поступков.
Жизнь занимает у людей слишком много времени.
Жить вредно. От этого умирают.
За вины отцов нередко награждают лишь сыновей.
И Бог говорил цитатами.
И коза сошла бы за дьявола, будь в ней хоть что-нибудь человеческое.
И кровь можно переливать из пустого в порожнее.
И массы могут чувствовать себя одинокими.
И Мессии с нетерпением ждут своего прихода.
И собака в столице лает центральнее.
И у толпы бывают свои унаследованные фрейдистские комплексы.
Из гусей, которые спасли Рим, наверно, тоже получились отличные шкварки.
Из дома умалишенных вылеченными могут выйти только пациенты, но не врачи.
Из правовых вопросов: до скольких трупов позволено ошибаться?
Имеет ли людоед право говорить от имени съеденных им?
Имеют ли люди без вины моральное право участвовать в дележе добычи?
Иногда сатире приходится восстанавливать то, что разрушил пафос.
Интеллигент! Ведь достаточно просто охаметь, чтобы избавиться от этого обидного прозвища.
Интеллигентны ли нагие женщины?
Интеллигенция – это слой, который предохраняет от хамства.
Иные немеют от восхищения, когда у них вынимают кляп изо рта.
История повторяется, потому что не хватает историков с фантазией.
К тому, кто не проводит реформ, постучит Реформация.
Каждая мысль существует в размерах от гения до кретина.
Каждый зритель приносит в театр свою собственную акустику.
Кажется, дело идет к тому, что Наука откроет Бога. И я заранее трепещу за его судьбу.
Как свежи цвета тех, кто был в тени.
Какие выводы делают из эксперимента кролики?
Когда видишь уравнение E = mc2, становится стыдно за свою болтливость.
Когда хамелеон у власти, цвета меняет окружение.
Когда я говорю сам с собой, последнее слово не всегда остается за мной.
Конец современной сказки: «И если они не были реабилитированы, то живут и поныне».
Кошка с собакой жили душа в душу, но мыши на этом не много выиграли.
Кресло власти сработано не по мерке головы.
Критики занимаются платной любовью к литературе.
Кто был министром культуры в эпоху Шекспира?
Кто верит в чудеса! Но все их ждут.
Кто выбрался на берег на гребне волны, может скрыть, что у него мокро в штанах.
«Кто из вас без греха, первый брось на нее камень». Ловушка. Тогда он уже не будет без греха.
Кто пережил трагедию, не был ее героем.
Легче воскресить народ, чем одного человека.
Легче назвать кого-либо курвой, чем быть ею.
Лжепророки сами исполняют свои пророчества.
Литераторы (обоего пола) слепы как родители: они не отличают своих выкидышей от своих удавшихся отпрысков.
Лицо врага ужасает меня, когда я вижу, до чего оно похоже на мое собственное.
Любовь иногда приходит слишком внезапно и не застает нас в неглиже.
Люди когда-нибудь станут братьями и снова начнут с Каина и Авеля.
Люди, не имеющие с искусством ничего общего, не должны с ним иметь ничего общего. Просто?
Люди, чтобы добиться известности, скрываются под псевдонимами.
Марионеток легче всего превратить в висельников. Шнурки уже есть.
Между Гёте и поэтом X нет никакой разницы. Потому что не может быть никакого сравнения.
Мерой человека является метр.
Мечта рабов: рынок, где можно было бы покупать себе хозяев.
Миф определяет сознание.
Мне снился кошмар: избыток бюрократии в государстве, где недавно ликвидировали безграмотность.
Мне снился Фрейд. Что бы это значило?
Многие страдают комплексом национальной неполночисленности.
Многие триумфальные арки позднее народ носил как ярмо.
Могло быть хуже. Твой враг мог быть твоим другом.
Можно загипнотизировать человека, постоянно поворачиваясь к нему задом.
Можно ли вообразить себе женщину, которая позволила бы своему избраннику 1001 ночь рассказывать байки?
Можно убить человека серпом, можно убить человека молотом. А уж если молотом и серпом…
Молчание нужно слышать в его контексте.
Мы распяты на циферблате часов.
Наверно, каждый хотел бы воскреснуть хотя бы одним чином выше.
Народы, которые представляют собой сумму “я”, мне как-то ближе, чем народы, представляющие собой частицу «мы».
Населить мир людьми легко. Избавить мир от людей легко. В чем же трудность?
Настоящего мужчину видно, даже когда он голый.
Настоящий избранник не имеет выбора.
Наука подтверждает наши ошибочные представления.
Не богохульствуй, если не веруешь!
Не борись с собой – все равно проиграешь.
Не будь снобом. Никогда не лги, если правда лучше оплачивается.
Не все исторические персонажи реальны. Некоторые существовали только в собственном воображении.
Не все поэты разочаровывают там, где начинается проза. Чаще бывает наоборот.
Не жди, девица, любви с заложенными ногами.
Не зная чужого языка, никогда не поймешь молчания чужеземцев.
Не зови ночью на помощь – соседей разбудишь.
Не люблю разговоров специалистов. Но еще больше – разговоров неспециалистов.
Не люблю смеха сквозь слезы – он разбавленный.
Не показывай пальцем – покажи собой.
Не следует верить гадалкам, которые пользуются научными методами.
Невероятный прогресс! Неграмотные стали редакторами!
Незнание закона не освобождает от ответственности. А вот знание нередко освобождает.
Некое существо встало на двух своих задних конечностях, а потом опустилось опять на четыре колеса.
Некролог был бы лучшей визитной карточкой.
Ненавижу одиночество – оно заставляет меня тосковать о толпе.
Никогда не открывай двери тем, кто открывает их и без твоего разрешения.
Никогда не отмечай сходства детей с их отцом: это может вызвать неприятное изумление.
Никто не убедит меня в моей смерти.
Общая платформа – идеальное поле битвы.
Овца, носившая золотое руно, не была богата.
Один содомит возбуждал себя чтением учебника зоологии. Считать ли эту книгу порнографическим изданием?
Однажды я видел живой символ триумфа человека. Он уже стоял над пропастью и писал в нее.
Окно в мир можно закрыть газетой.
Он был верным знаменосцем. Сжимал в руках древко, не отвлекаясь ничем, даже сменой цветов на полотнище.
Он легко находит общий язык с каждым новым попугаем.
Он не закончил своего дневника. Он довел его лишь до момента своей смерти.
Он перекрестился серпом и молотом.
Она была такая неземная, такая воздушная – идеальная возлюбленная на рыбные дни.
Она отдалась ему, но не хотела взять себя обратно.
Они прижались друг к другу так близко, что уже не было места на малейшие чувства.
Они уже стоят на собственных четвереньках.
Оптимизм и пессимизм расходятся только в дате конца света.
Отпечатки перста божия никогда не идентичны друг другу.
Отсутствующие никогда не бывают правы, но очень часто остаются живы.
Отыграв свою роль, актеры сходят со сцены. В театре.
Очутившись на дне, я услышал стук снизу.
Ошибайся коллективно!
Петух, кукарекающий уже в яйце, не годится и на яичницу.
Писатели, чьих книг никто не покупает, быстрее всего продаются.
Помните, творцы, что пантеоны – это кладбища.
Помните: чем выше спрос, тем ниже цена, которую нужно платить за свободу.
Пора расшифровать псевдоним первого человека!
Порою мне кажется, что Творец очарован английской монархической системой: Бог царствует, но не управляет.
Пословицы друг другу противоречат. В этом-то и состоит народная мудрость.
Правду сказать, мы знаем жизнь только по литературе. Разумеется, за исключением тех, кто не знает литературы.
Практичную идею можно использовать и с правой, и с левой стороны.
Преступление – это когда его именуют нарушениями законности.
Преступники обычно находятся по одной из сторон тюремной решетки.
Признайся: ставя на красное и черное, ты никогда не теряешь надежды выиграть на зеленое!
Призрак покойника часто пугает нас в облике своей вдовы.
Просвещайте своих детей сексуально, чтобы потом их не изгнали из рая.
Пуритане должны носить два фиговых листочка на глазах.
Разумеется, я не верю в чудо ночи на святого Ивана Купалу, но если бы вы спросили меня о ночи святого Варфоломея…
Распространять правду можно было бы устно, для популяризации лжи обычно используется большой аппарат.
Рассказывать анекдоты Господу Богу так, чтобы он не угадывал конца, – вот чем стоило бы гордиться.
Реальность не поспевает за комментариями.
Ребенок рождает родителей.
«С евнухами можно говорить долго», – рассказывала одна дама из гарема.
С теми, кто не имел бы права с ними сидеть, женщины часто лежат.
С тех пор как я увидел изображения нашего старого, почтенного Господа Бога в виде пожилого господина с лысиной, я окончательно потерял веру в любые, даже самые лучшие средства для выращивания волос.
Савл стал Павлом. Вечный удел апостолов. Вечный удел евреев. Евреи обычно меняют имена.
Сапог победителя, случалось, принадлежал побежденному.
Сдал переворот на «отлично» и перешел в следующий класс победителей.
Сентиментален ли я? Еще как! Как вспомнишь молодежный цинизм, слезы наворачиваются на глаза.
Скажи мне, с кем ты спишь, и я скажу, кто тебе снится.
Сколько пророков так и не вышли из подполья!
Слабая память поколений упрочает легенды.
Слова плодятся как кролики и пожирают всю зелень мира.
Смерть, помнишь ли ты свое первое кладбище?
Спаситель обрекает себя на повешение на человеческих шеях.
Старички иногда напоминают детей, которые на чужих именинах слишком долго ждут кого-нибудь, кто должен за ними прийти и опаздывает.
Старый лев словно бы обновился. Он обнаруживает все признаки молодого осла.
Сумма множества талантиков дает в результате один гигантский талантик.
Там, где все поют в унисон, слова не имеют значения.
То, что человек занимается сатирой, уже разоблачает его как оптимиста.
Толпа орет одной большой глоткой, но ест тысячью маленьких ртов.
Толстокожих раздражает самый тонкий намек.
Толстяки живут меньше. Но едят дольше.
Труднее всего предвидеть чье-либо прошлое.
Трудно Богу доказать свое алиби.
Трудно жить после смерти. Иногда на это уходит целая жизнь.
Трусы должны иметь власть, иначе им боязно.
Ты и сам забудешь о себе после смерти, что же говорить о других.
У каждого века есть свое средневековье.
У настоящего Колумба должно быть два яйца.
Укрепи тряпку палкой, и многие скажут, что это знамя.
Умершие легко меняют политические взгляды.
Утраченную веру в слово мне вернула цензура.
Факты порой говорят с иностранным акцентом.
X – вечный оптимист. Этим он радует все режимы.
Хватает тем для молчания.
Хочешь скрыть лицо – покажись нагим.
Храбрец: ест из руки тирана.
Цезарей обычно убивают друзья. Потому что они враги.
Цитаты вырывай из себя.
Человек всегда лишь эпигон героев собственных фантазий.
Чем меньше граждане, тем больше кажется империя.
Черепаха должна быть такой твердой, потому что она такая мягкая.
Что такое пессимизм? Результат столкновения двух разных оптимизмов.
«Что тебе напоминает этот старый шлягер?» – спросил я Икса. «Мой первый визит к венерологу».
Чтобы развернуть знамя, нужно пойти против ветра.
Штаны вытираются даже на троне.
Эксплуатация человека человеком? Значит, все по-людски.
Это выдающийся врач: он выдумал несколько болезней и даже сумел широко их распространить.
Этому критику не хватает третьего уха и двух первых яиц.
Этот писатель создал собственную школу, в которой был худшим учеником.
Юмор, пожалуй, единственное изобретение, отличающее людей от скотов и других людей.
Я вас ненавижу! Вы не даете себя возлюбить.
Я верю в неизбежную гибель всех земных организмов – но не организаций.
Я всегда боялся тех, кто требовал власти над душами. Что они делают с телами?
Я всегда был против закрытия гаремов. Дамы включаются в общественную жизнь, но евнухи приобретают слишком большое влияние на нее.
Я знал человека столь мало начитанного, что ему приходилось самому сочинять цитаты из классиков.
Я знаю, откуда взялась легенда о еврейском богатстве. Евреи платят за все.
Я мыслю, что я существую.
Я не интересуюсь политикой, и это отнимает у меня много времени.
Я не могу возмущаться деянием Герострата, пока не увижу архитектуры храма Дианы в Эфесе.
Я снова был в Вене. Как же я изменился!
Афоризм оставляет больше места для человека.
Все уже сказал реби Бен Акиба. Но кое-что из этого конфисковали.
Быть Богом и творить смертных людей?
Настоящий человек состоит из вопросов, настоящий Бог состоял бы из ответов.
Он выразился так ясно, что разум отказывался понимать.
Народ чертыхается истово, он верит в магию слова.
Будущее нужно постоянно вызывать из небытия, прошлое приходит само.
Иные из тех, кто боится взглянуть в глаза будущему, не подозревают, что будущее может показать им зад.
Не всякий умеет танцевать под музыку будущего.
Дату возникновения мира могли бы установить лишь бухгалтеры.
Это ужасно, что вечность состоит из отчетных периодов.
Вера в бумагу носит мистический характер. На ней пишут гарантии вечности гранита.
Вдов некоторых поэтов следует сжигать вместе с их неизданными поэтическими опусами.
Великие должны наклонять небо к людям, не снижая его уровня.
Он верующий, но где-то за подкладкой души мечтает, чтобы и над Богом была кассационная инстанция.
Техника дойдет до такого совершенства, что человек сможет обойтись без себя.
Как видно, в аду есть и вход, и выход, коль скоро можно пройти через ад.
Границы рая и ада подвижны, но всегда проходят через нас.
Жаль, что в рай надо ехать на катафалке!
Чтобы попасть в рай, нужно переплыть Лету.
Порой меня охватывает тревога: а вдруг мы уже в раю?
В раю должно быть все: и ад тоже!
Признайся: ставя на красное и черное, ты все же не теряешь надежды выиграть на зеленое!
Будь альтруистом, уважай эгоизм других!
Не сомневаюсь, ты удивишься, если корова вдруг заговорит по-английски. Но поверь мне: на десятый раз тебя бы уже раздражало ее далекое от оксфордского произношение. Конечно, если бы ты разбирался в этом…
Он антисемитского происхождения.
Он упорно твердит, что еврей он только наполовину! Подтверждаю – самое большее наполовину. Потому что мне точно известно, что он по меньшей мере полукретин.
На Луне и на Марсе тоже будут астрологи.
Молитесь, астрологи, о беззвездном небе!
Одним и тем же мозгом мыслить и верить?
Атеисты говорят о времени «после рождества Христова» – «наша эра». Странно.
В правилах хорошего тона предусмотрено все, даже как должен вести себя неверующий по отношению к Богу.
Безбожники – это верующие, которые не желают быть ими.
Вечность – временное решение. Пока не определится начало и конец.
Раньше и вечность была долговечнее.
Чтобы не запачкать рук, иногда нужно положить на ладонь банкноту.
Бывает, что наказание порождает вину.
Государственные харчи человека унифицируют, но государственная водка выявляет немало его индивидуальных черт.
У диктаторов нет силы – у них есть насилие.
Давайте выкрикивать здравицы, а вдруг кто-нибудь выйдет на какой-нибудь балкон.
Факты воображения.
Настоящий враг тебя не покинет.
Нельзя смотреть на врага с омерзением – а вдруг понадобится его сожрать?
Если бы мы стали быстрее времени, мы могли бы стать медленнее жизни.
У нас было бы вдоволь времени, если бы его не существовало.
В настоящей бомбе с часовым механизмом взрывчатым веществом является время.
Хочется сказать художнику: не лги – выдумывай!
Во владениях лжи умирает фантазия.
Есть мысли мужские, женские и неопределенного рода. Последние – не дети двух первых. Обычно их подбрасывают завернутыми в газету.
Для старого Рокфеллера издавали специальную газету, заполненную вымышленными новостями. Некоторые страны в состоянии издавать такие газеты не только для миллиардеров, но для всего населения.
Фабрики гениев есть, но нет поставок сырья.
В проблеске гениальности видишь свою бездарность.
Спектакли истории дешевы: массовый герой получает ставку статиста.
Голод: аппетит, обостренный настолько, что им можно убить других.
Аппетит приходит во время еды, но не уходит во время голода.
В борьбе между сердцем и головой в конце концов побеждает желудок.
Я знал субъекта с абсолютно фальшивым слухом; и если бы он еще подвел под него теорию, то, несомненно, сделал бы эпоху в истории музыки.
Валаамова ослица заговорила человеческим голосом. Иным актерам стоило бы последовать ее примеру.
Любовь к родине не знает чужих границ.
Первородный грех был источником славы Божьей – небывалого роста числа верующих.
Я не разбираюсь в женщинах и отличаю их от мужчин только по их полу.
Жаждешь крови? Стань гнидой.
Отвращение к кровопролитию нужно иметь в крови.
Один художник разобрал свою модель на части.
Я ничего не имею против беспредметной живописи, лишь бы был виден субъект художника.
И жизнь – ребячьи забавы, только с настоящим реквизитом.
Жизнь идет по кругу все ближе к горлу.
Боюсь, что смерть лишит нас и загробной жизни.
Прямо не хочется верить, что ложь существовала до изобретения книгопечатания.
Я не завистлив. Я даже могу посетить могилу врага в Аллее Славы.
И бесправие может быть кодифицированным.
Когда мы до конца исследуем космос, окажется, что, будучи здесь, на земле, мы уже были в небе.
Тема диссертации: «Человек в истории человечества».
Будем учиться – может быть, после смерти из нас вырастет древо познания добра и зла.
Граница между светом и тенью – ты.
У бездомных двери распахнуты настежь для каждого.
Дорожные знаки могут превратить шоссе в лабиринт.
Один поклон жрецам значит больше, чем сто поклонов божеству.
Адам и Ева положили начало массовому производству человеческого тела, зато Авель и Каин – души.
Откуда взяться гармонии между душой и телом, если душа всегда готова спасти себя ценой тела?
Какое коварство! Наши незримые души – узницы, и только грубая плоть бегает совершенно свободно.
Глаза – зеркало души. Только чтобы мухи не узнали об этом.
Обладает ли астральное тело душой?
Провидение наставило рога дьяволу.
Рога не мешают дьяволу носить самые разнообразные головные уборы.
Сила дьявола в его ангельском терпении.
Дьяволы бывают двух видов: разжалованные ангелы и сделавшие карьеру люди.
Кто знает, может быть, дьявол упорхнул бы от нас, если бы его окрылили?
Чтобы гарантировать ему мученичество, Бог родил своего сына евреем.
С той минуты, как человек встал на задние конечности, все является позой.
У него были грешные благие желания.
Культура для многих первая потребность, которую не нужно удовлетворять.
Тот, кто смог бы доказать свое происхождение от Спартака, сегодня уж точно не был бы лидером левых, но украшением римской аристократии.
Печально, что литературное произведение не может жить дольше, чем существующий мир.
Будем кратки. Мир перенаселен словами.
Если окажется, что наша логика неверна, все науки станут поэзией.
Мало кто меняет убеждения – меняют идеологии.
Если миф сталкивается с мифом, это в высшей степени реальное столкновение.
Интеллектуальная засуха заливает нас потоком слов.
«Как следует вести себя, – спросил один мой знакомый, – застав у себя дома друга жены в постели с незнакомой женщиной?»
Искусство не могло бы жить даже без того человека, который мог бы обойтись без искусства.
Творчество – это загадка, которую художник задает сам себе.
Искренность исповедующегося небес– корыстна.
После очищения истории ото лжи не обязательно остается правда, иногда – совсем ничего.
Перегоняя кого-либо, смотри: не пришлось бы от него убегать.
Чем ниже падаешь, тем меньше чувствуешь боль.
Некоторые ступени карьеры ведут на виселицу.
Объединяйтесь, люди! Смотрите: ноль – это ничто, но два ноля уже кое-что значат.
Тот, кто не разбирается ни в чем, может взяться за что угодно.
Электронный мозг будет думать за нас точно так же, как электрический стул за нас умирает.
Минутка конца света будет короче, чем слово творения.
Конституция государства должна быть такой, чтобы не нарушать конституцию гражданина.
Они хотят быть гражданами космоса, и клеймят позором космополитизм.
Мы будем блохами космоса, скачущими со звезды на звезду.
«Всегда возвращаются к первой любви». Может быть. Но каждый раз с другой целью.
Что устраняет силу тяготения? Сила привычки.
Трудно не оценить платную любовь. Ее цена обычно известна заранее.
Женщины – это садистки; они истязают нас муками, которые мы им причиняем.
Разбираюсь ли я в людях? Только в 2711-ти.
Будь люди по-настоящему велики, на свете было бы много места.
Людоед не пренебрегает человеком.
Массовым должен быть читатель, а не искусство.
Одни говорят: «На уровне», другие: «На дне». Что ж, и те и другие правы – при таком мелководье.
И умершие лгут – устами живых.
В человеческой жизни есть перерывы. В автобиографиях.
Описание жизни человека, выдуманное им самим, является подлинным.
Даже из мечты можно сварить варенье, если добавить фруктов и сахару.
Мир не существует, а поминутно творится заново.
Его непрерывность – плод нехватки воображения.
А может быть, весь окружающий мир – лишь потемкинская деревня в ожидании ревизии какого-то демиурга?
Все на свете функционально, а особенно то, что решительно ничему не служит.
Творите мифы о себе – боги делали то же самое.
Помните: в каждом мифе есть зернышко истины, которое снова может стать нашим хлебом насущным.
Порой хочется молиться о существовании Бога!
Всегда обращайся к чужим богам. Они выслушают тебя вне очереди.
Он поставил все на одну карту. Вышла другая. И он выиграл – стал великомучеником.
Настоящий мученик тот, кому даже в этом звании отказывают.
Настоящий терновый венец долго носить нельзя: тернии обламываются.
Бывают почетные терновые венцы, с терниями только наружу.
Не загораживай путь к отступлению своим крестом!
Тот, кто говорит «мы», не имеет в виду себя.
Люди глухи к тому, что кричит в тебе громче всего.
А может, под властью людоедов была бы надежда на запретный сезон охоты на людей?
Не будем пытаться понять друг друга, чтобы друг друга не возненавидеть.
Часто одной только смелости мало, нужна еще наглость.
Надежда – это расчет вероятностей, который пишется перьями из крылышек ангелов.
Надежда – мать дураков, что не мешает ей быть прекрасной любовницей смелых.
Нужно идти с народом. Разве что сам народ ездит на автомобилях.
Когда народ гол, на него надевают смирительную рубашку.
Национализм может быть огромным. Но великим – никогда.
Напоминание: Национальное большинство не значит, что отдельный его представитель больше представителя национального меньшинства.
Стройте мосты от человека к человеку, разумеется, разводные.
Поженились одинокая с одиноким, будут плодить одиноких.
Оппозиционер. Поднимал тосты, держа кубок в стиснутом кулаке.
Расходовать оптимизм нужно умеренно, чтобы хватило до конца года.
Говори умно, враг подслушивает.
Повторяться каждый раз по-другому – не это ли есть искусство?
Заветная мечта попугая: повторять самого себя.
Игра слов – дешевка? Смотря что стоит на кону.
Если бы ангелы были остроумны, я поверил бы в поражение сатаны.
Если ты открыл эликсир вечной жизни, запатентуй его сразу же. Иначе тебе нечего будет оставить наследникам.
Никогда не уступайте отчаянию – оно не держит своих обещаний.
Я бы ставил собачкам памятники. Чтобы им было на что задрать ножку.
На людскую память нельзя полагаться; на беспамятство, к сожалению, тоже.
Если бы знать шлягер иерихонских труб!
Музыканта можно убить чем попало, но мелодию только мелодией.
Я пишу кровью из носа.
Иные писатели напоминают мне берлинских дамочек, которые, приставая к вам ночью на улице, мурлыкают по-кошачьи: «Я такая неукротимая…»
Пиррова победа – вот истинная виктория: одним махом избавиться от врагов и от своих.
Разговоры о погоде станут интересными при первых признаках конца света.
Неграмотные вынуждены диктовать.
Неграмотные проходят от А до Я быстрее, без алфавита.
Не следует со свечой искать девицу.
В начале была передовица, в конце некролог.
Золотник забот перевешивает тонну счастья.
Нравственную позицию мы всегда представляем себе вертикальной, безнравственную – горизонтальной. «Weshalb?» – спрошу я на языке Фрейда.
То, что нас можно обманывать снова и снова, внушает мне оптимизм.
Нет лучшего кляпа, чем официально разрешенный язык.
Ответственность любит комфорт и охотно возлагается на неприкосновенных.
Рассказать содержание слова – писательское искусство.
Сколько уж раз взламывали сокровищницу национального языка, чтобы его обогатить.
У каждой профессии особый жаргон. Политики свой навязали народам.
И резиновой палкой можно указывать путь.
У могильщиков не бывает мертвого сезона.
Поцелуй передавался из поколения в поколение путем устной традиции.
Истина обычно лежит посередине. Чаще всего без надгробия.
Еще никому не удавалось побить ложь оружием правды. Побороть ложь можно только еще большей ложью.
В девятнадцатом веке мало кто ожидал, что наступит двадцатый.
Труднее всего предсказать чье-либо прошлое.
Искусствоведы часто напоминают людей, которые знают химический состав запаха, не чувствуя аромата.
После премьеры иногда наступает такой катарсис, что дальнейшие представления лишаются смысла.
Возможно, и на пороге смерти прибита подкова счастья.
Слово «курва» утратило свою женственность, теперь это просто скурвившееся слово.
Я вижу его насквозь и поэтому знаю, кто за ним стоит.
Карьера человека во вселенной заставляет задуматься, нет ли у него случаем чьей-то протекции?
Говорят, изобрели абсолютно надежную противозачаточную пилюлю. Слишком поздно. Лучше бы она была косточкой в яблоке, которое змей предложил Еве.
Садизм нередко проявляется в отсутствии каких бы то ни было чувств.
Большое искусство – опоздать как раз вовремя.
На что мне «Путеводитель по аду»? Там изображен рай.
Жалобы на алкоголизм? А разве гражданам дали познать вкус нектара?
Ужасны расстрелы под Стеной Равнодушия.
Иногда поджигатели убеждены, что несли перед народом факел.
Держи язык за зубами – наготове.
Можно влюбиться из одной только ревности.
Французская революция показала наглядно, что проигрывают те, кто теряет голову.
Каждая вера приправляет свою манну по-разному.
Каждый режим в конце концов становится старым режимом.
Хочешь встретить себя? Поезжай в чужой город.
Чтобы быть собой, нужно быть кем-то.
Шутовские колокольчики сбивают с толку собак Павлова.
Что знает зоолог, видевший животных лишь в зоопарке; что знают о человеке те, кто видел его лишь на свободе.
Кажется, у языка больше свободы после утраты зубов.
Те, кто носит шорты, пусть помнят, что в комплект входят еще удила и кнут.
Есть святые, житие которых начинается с канонизации.
У черта на рогах ореол держится лучше.
Дьявол не спит. С кем попало.
В горизонтальном положении мозг не выше других органов.
Когда я начинаю думать серьезно, я вижу, насколько комичен мир.
Будь у меня сила воли побольше, я бы сумел пересилить ее.
Чем темнее, тем легче быть звездой.
И слезы плывут по течению.
Океаны человеческих слез не были бы так огромны, не будь они так мелки.
Я верю в безупречно точную случайность.
Всем правит случай. Знать бы еще, кто правит случаем.
Когда отменят кару смерти, смерть не перестанет быть карой.
Смерть – это поза умершего человека.
Привыкнуть можно только к смерти других.
Скажи мне, над чем смеется народ, и я скажу тебе, за что он готов пролить кровь.
Человек задумывается о цели своего существования; возможно, устрицы задумываются о том же, если только им не открыл этого какой-нибудь официант.
Если бы сны продолжали друг друга, ах, сколько пришлось бы платить алиментов!
Угрызения совести нередко имеют причиной слишком добродетельную жизнь.
Всякий раз, когда я говорю «да», я заранее вижу, скольких «нет» мне это будет стоить.
Если бы можно было отослать смерть в рассрочку!
Приветствуй день вставанием!
Кто по горло сыт страхом, не голоден до впечатлений.
Уже при покачивании колыбели решается, куда склонится чаша весов судьбы.
Многие примирились бы с Судьбой, но Судьба тоже имеет кое-что сказать.
А может быть, счастье скрывается под каким-нибудь псевдонимом?
Некоторым для счастья недостает только счастья.
В доме повешенного не говорят о веревке. А в доме палача?
Драматург: чревовещатель души.
Слишком многие драматурги не понимают своей роли на сцене.
Обожаю мелодраму. Потому что я реалист.
Нужно очень много терпения, чтобы научиться терпению.
Техника техникой, но лифт ломается чаще, чем лестница.
Лицо толпы не нуждается в маске.
Те, кто сейчас на устах толпы, вскоре будут на ее языке, а потом на зубах.
Если выпить на брудершафт цикуту, это, пожалуй, уже на всю жизнь.
Проводятся эксперименты, которые должны показать, в каких политических условиях может жить человек.
Четыре драматических единства: единство времени, места, действия и морально-политическое единство.
Государство, заранее знающее даты смерти своих граждан, может вести в высшей степени плановое хозяйство.
Даже механизм диктатуры – не перпетуум мобиле.
А я утверждаю, что достаточно запустить в космос какую-нибудь точку опоры и приставить лестницу. Дорога на небеса открыта.
Трагедия? Сидел одинокий человек в пустой комнате.
Да здравствует черное прошлое Африки!
Есть трусы мозга и трусы сердца.
Стоило бы подумать о каре пожизненного заключения, усугубленного искусственным продлением жизни.
Можно было подумать, что в его голове несколько мозжечков.
Следы многих преступлений ведут в будущее.
Я охотнее слушаю сказки времен, уходящих в далекое прошлое, чем в далекое будущее.
Он создал школу невежества.
Я никогда не мог примириться с фактом.
Он годится, чтобы дробить философские камни.
Ах, эти доморощенные философы, что еще ни разу не умерли!
Следует отличать народное искусство от народно-демократического.
Не рассказывайте никому своих снов – что, если к власти придут фрейдисты?
В последнее время все больше входят в моду лисьи шубы. Хитрые эти лисицы!
Я не принадлежу к тем, кто, почитая крест, не видит на нем человека.
Он шел по трупам идущих к цели.
Не все мысли проходят через мозг, некоторые только через цензуру.
Наверно, царь Мидас проходил мимо креста Спасителя. Кругом золотые кресты.
И вход «homo» в пещеру был прогрессивным шагом, и выход из нее.
Тоже мне невидаль, канатоходец! Путь прямой, как натянутая веревка.
Невозможно остановить время: этого не допустит часовая промышленность.
Бог сотворил нас по своему образу и подобию. Но откуда уверенность, что он работал в реалистической манере?
Человеческое тело – один из самых распространенных костюмов на карнавале нелюди.
Человек с человеком веками ведут один монолог.
Не жди с мытьем ног до потопа!
Вера творит чудеса. По принципу взаимности.
Что лучше, «искусственное процветание» или естественная нищета?
Великая эпоха способна вместить внушительное число маленьких людей.
Некоторые юбилеи вызывают желание перелистать кодекс: не истек ли срок давности некоторых делишек?
Извращенцы! Языком насилуют грамматику.
классно. но в каком то роде перебор.
(польск. Stanisław Jerzy de Tusch-Letz ); 6 марта , Лемберг , Австро-Венгрия - 7 мая , Варшава , Польша) - польский поэт , философ , писатель -сатирик и автор афоризмов .
Жизнь и творчество
Детство
Станислав Ежи Лец родился 6 марта 1909 года во Львове , крупном культурном центре Галиции , входившей тогда в состав Австро-Венгерской империи . Отец будущего писателя - австрийский дворянин (барон) еврейского происхождения Бенон де Туш-Летц. Станислав пользовался видоизменённой (Lec вместо Letz ) второй частью двойной фамилии отца - Лец (что на идише означает «клоун», или «пересмешник») - как литературным псевдонимом. Родители будущего поэта, будучи людьми эксцентричными, [ ] перешли в протестантизм. Отец писателя умер, когда Станислав был ещё ребёнком. Его воспитанием занялась мать - урождённая Аделя Сафрин, представительница польско-еврейской интеллигенции, высоко ценившей образование и культуру. Польская, немецкая (австрийская) и еврейская составляющие его духовной личности на разных этапах жизненного пути писателя то гармонизировались ярким художественным дарованием, то вступали друг с другом в драматическое, порой мучительное противоречие. Начальное образование он получал в австрийской столице, так как приближение фронта (шла Первая мировая война) заставило семью переехать в Вену, а затем завершал его во львовской евангелической школе.
Юность
В эту студенческую пору он начинает литературную деятельность, сойдясь с коллегами, живо интересующимися творчеством. Весной г. молодые поэты устроили первый в их жизни авторский вечер, на котором прозвучали и стихи Леца, а в конце того же года в литературном приложении к популярной тогда газете «Ilustrowany Kurier Codzienny » (Иллюстрированный Ежедневный Курьер) было напечатано его дебютное стихотворение «Весна». «В нём говорилось, ясное дело, о весне, - пояснял Лец спустя годы, - но это не была традиционная весна, по настроению эти стихи выглядели… пессимистическими. А почему я выбрал именно „IKC“? Это издание выписывали и читали в нашем доме, а я хотел прослыть поэтом прежде всего в семье».
В нём преобладали поэмы и стихи острого социально-политического звучания: оставшаяся кошмарным воспоминанием его детских лет Первая мировая война навсегда сделала поэта страстным антимилитаристом. В дебютном сборнике помещено стихотворение «Вино», полное мрачной и горькой иронии. Человеческая кровь, пролитая на множестве фронтов Европы во имя ложных догматов и националистических крестовых походов, кровь разных поколений и народов уподоблена им ценным винам урожайных лет, которые надо бережно хранить, чтобы предотвратить новые кровавые жатвы из окрестностей «Пьяве, Танненберга, Горлица».
В «Цветах» были также оглашены первые юмористические и сатирические фрашки Леца. Эту грань художественного дарования молодого поэта проницательно подметил и высоко оценил Юлиан Тувим - крупнейший мастер польского рифмованного слова того времени, включивший в свою знаменитую антологию «Четыре века польской фрашки » (1937) три стихотворения недавнего дебютанта.
Предвоенная Варшава
В этот период он начинает сотрудничать с варшавской газетой «Dziennik Popularny » (Популярный Ежедневник) - политическим изданием, пропагандировавшим идею создания антифашистского народного фронта, в котором публиковалась его ежедневная судебная хроника, вызывавшая особое раздражение «блюстителей порядка». После приостановки властями издания газеты, чтобы избежать грозившего ему ареста, Лец выехал в Румынию. Спустя некоторое время он возвращается на родину, крестьянствует в деревне на Подолье, служит в адвокатской конторе в Чорткове, затем, вернувшись в Варшаву, продолжает литературную и публицистическую деятельность.
Перед самой войной он завершает подготовку к печати обширного тома фрашек и подольской лирики под названием «Ziemia pachnie » (Пахнет землёй), но выйти в свет книга уже не успела.
Вторая мировая война
Работа в дипломатической миссии
Подобно своим старшим коллегам по литературе в довоенное время (Ян Лехонь , Ярослав Ивашкевич) и писателям-ровесникам в первые годы после освобождения (Чеслав Милош , Тадеуш Бреза , Ежи Путрамент), привлекавшимся к дипломатической работе, Лец в г. был направлен в Вену в качестве атташе по вопросам культуры политической миссии Польской Республики. Вскоре ( г.) на родине опубликован томик его сатирической поэзии, созданной после войны, - «Życie jest fraszką » (Жизнь - это фрашка), а затем ( г.) сборник «Новых стихов », написанных в австрийской столице - городе его детства; отсюда в этих стихотворениях так много реминисценций, связанных с новым, свежим восприятием памятников искусства и архитектуры этого великого центра европейской культуры.
Переезд в Израиль и возвращение в Польшу
Наблюдая из Австрии процессы, происходящие в Польше того времени, утверждение режима партийной диктатуры, подавление творческой свободы и воли интеллигенции, Лец в 1950 году принимает трудное для себя решение и уезжает в Израиль. За два года, проведённых здесь, им написана «Иерусалимская рукопись » (Rękopis jerozolimski), в которой доминирует мотив переживаемой им острой тоски по родине. Содержанием этих стихов, сложенных во время странствий по Ближнему Востоку, стали поиски собственного места в ряду творцов, вдохновлённых библейской темой, и неотвязная память об убитых под другим, северным небом. Существование вне стихии польского языка и культуры, вдали от родных и друзей, привычного мазовецкого пейзажа становится мучительно-тягостным:
Туда, на север дальний, где некогда лежал я в колыбели, Туда стремлюсь теперь, чтоб там же и отпели.
Польская «оттепель»
Произведения
- Ziemia pachnie (Пахнет землёй) (1939)
- Notatnik polowy (Полевой блокнот) (1946)
- Życie jest fraszką (Жизнь - это мелочь) (1948)
- Rękopis jerozolimski (Иерусалимская рукопись) (1956)
- Myśli nieuczesane (Непричёсанные мысли) (1957)
- Kpię i pytam о drogę? (Насмехаюсь и спрашиваю про дорогу) (1959)
- Do Abla i Kaina (Авелю и Каину) (1961)
- List gończy (Объявление о розыске) (1963)
- Poema gotowe do skoku (Поэмы, готовые к прыжку) (1964)
Напишите отзыв о статье "Лец, Станислав Ежи"
Ссылки
- в библиотеке Максима Мошкова
- Мальков М.
- / Перевод с польского, послесловие М. П. Малькова - СПб.: Академический проект, 1999 - 173с.
- Черфас, Самуил . samlib.ru (20.08.2007). - Сотни фрашек-задирашек накатал ехидный Сташек, остроумец и мудрец, польский ёжик - Ежи Лец.. Проверено 21 августа 2007. .
Примечания
Отрывок, характеризующий Лец, Станислав Ежи
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.
Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.
Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…
польск. Stanisław Jerzy Lec , настоящее имя Стани́слав Е́жи де Туш-Летц
польский поэт, философ, писатель-сатирик и автор афоризмов
Краткая биография
Известный польский поэт, писатель-сатирик, афорист, философ - был уроженцем Львова, который в то время относился к Австро-Венгерской империи. Здесь он появился на свет 6 марта 1909 г. в интеллигентной семье. Отцом его был австрийский барон еврейского происхождения, мать - представительница польско-еврейской интеллигенции, очень образованная и культурная женщина. Такое смешение кровей не раз на протяжении жизненного пути Леца становилось причиной драматических ситуаций, внутренних сомнений и противоречий.
Во время Первой мировой войны с приближением фронта семья уехала в Вену, где Станислав получил начальное образование. Продолжилось оно в евангелической школе г. Львова, позднее - в Львовском университете Яна Казимежа на юридическом факультете, где он учился до 1933 г. К периоду студенчества относится и начало литературной деятельности Леца. Такие же, как и он, начинающие поэты и писатели на первом в их творческой биографии авторском вечере весной 1929 г. читали свои произведения; среди них был и Станислав Ежи. К концу 1929 относится дебют в печати: стихотворение «Весна» было опубликовано в литературном приложении популярной газеты. В 1933 г. увидел свет первый стихотворный сборник «Цвета».
Затем С.Е. Лец переезжает в Варшаву, сотрудничает с несколькими популярными газетами и литературными журналами, в 1936 г. выступает организатором литературного кабаре «Театр Пересмешников». Ежедневная судебная хроника, публиковавшаяся в политической газете, которая выступала за создание народного антифашистского фронта, не нравилась властям, и после закрытия издания Лецу из-за угрозы ареста пришлось уехать в Румынию. По возвращении на родину какое-то время живет в сельской местности, затем работает в адвокатской конторе г. Чортков, после чего, возвратившись в Варшаву, как и прежде, занимается литературой и публицистикой.
На протяжении 1939-1941 гг. Лец жил в Львове, где его и застала война. Этот период его жизни оказался чрезвычайно насыщенным: с 1941 по 1943 гг. писатель находился в концлагере, затем с места расстрела ему удалось сбежать в Варшаву, где он какое-то время редактировал подпольные военные газеты. В 1944 г. Лец партизанил в лесах Люблинского воеводства, после освобождения Люблина воевал в качестве офицера в рядах Войска Польского, был награжден Кавалерским Крестом ордена Polonia Restituta.
В 1945 г., обосновавшись в Лодзи, с товарищами возрождает пользовавшийся до войны огромной популярностью журнал «Шпильки», становится его главным редактором. В следующем году Леца назначают атташе политической миссии Польской Республики по вопросам культуры и посылают в Вену, где он работает до 1950 г., позднее он живет и работает до 1952 г. в Израиле. Полученные впечатления легли в основу книги, «Иерусалимская рукопись», наполненной ностальгией и болью за родину.
В 1952 г. Лец возвращается в Польшу, однако вплоть до 1956 г. публикация его произведений находится под негласным запретом: такова была цена свободомыслия и открытой оппозиционности политических взглядов. Заработать литературным трудом можно было только делая переводы чужих сочинений, и на несколько лет подобного рода деятельность становится для Леца основной. Смерть в 1956 г. управлявшего страной сталинскими методами Болеслава Берута перевернула новую страницу в истории Польши и в биографии С.Е. Леца. Идеологический прессинг над представителями творческих профессий заметно ослаб, и опубликование его новых работ, переиздание старых стало одной из примет нового времени. Так, в 1957 г. выходит ставший знаменитым сборник сентенций, афоризмов, эпиграмм «Непричесанные мысли», в 1959 г. - книга того же жанра «Смеюсь и спрашиваю, как пройти». В 60-ых гг. вышел ряд лирических сборников.
«Новым непричесанным мыслям» было суждено стать последней прижизненной публикацией Станислава Ежи Леца. Продолжительная тяжелая болезнь унесла жизнь писателя, жившего тогда в Варшаве, 7 мая 1966 г.; похоронили его на кладбище для воинов Повонзки.
Биография из Википедии
Стани́слав Е́жи Лец (польск. Stanisław Jerzy Lec), настоящее имя Стани́слав Е́жи де Туш-Летц (польск. Stanisław Jerzy de Tusch-Letz); 6 марта 1909, Лемберг, Австро-Венгрия - 7 мая 1966, Варшава, Польша) - польский поэт, философ, писатель-сатирик и автор афоризмов.
Жизнь и творчество
Детство
Станислав Ежи Лец родился 6 марта 1909 года во Львове, крупном культурном центре Галиции, входившей тогда в состав Австро-Венгерской империи. Отец будущего писателя - австрийский дворянин (барон) еврейского происхождения Бенон де Туш-Летц. Станислав пользовался видоизменённой (Lec вместо Letz ) второй частью двойной фамилии отца - Лец (что на идише означает «клоун», или «пересмешник») - как литературным псевдонимом. Родители будущего поэта перешли в протестантизм. Отец писателя умер, когда Станислав был ещё ребёнком. Его воспитанием занялась мать - урождённая Аделя Сафрин, представительница польско-еврейской интеллигенции, высоко ценившей образование и культуру. Польская, немецкая (австрийская) и еврейская составляющие его духовной личности на разных этапах жизненного пути писателя то гармонизировались ярким художественным дарованием, то вступали друг с другом в драматическое, порой мучительное противоречие. Начальное образование он получал в австрийской столице, так как приближение фронта (шла Первая мировая война) заставило семью переехать в Вену, а затем завершал его во львовской евангелической школе.
Юность
Получив в 1927 г. аттестат зрелости, юноша изучает в дальнейшем юриспруденцию и полонистику в университете Яна Казимежа во Львове.
В эту студенческую пору он начинает литературную деятельность, сойдясь с коллегами, живо интересующимися творчеством. Весной 1929 г. молодые поэты устроили первый в их жизни авторский вечер, на котором прозвучали и стихи Леца, а в конце того же года в литературном приложении к популярной тогда газете «Ilustrowany Kurier Codzienny» (Иллюстрированный Ежедневный Курьер) было напечатано его дебютное стихотворение «Весна». «В нём говорилось, ясное дело, о весне, - пояснял Лец спустя годы, - но это не была традиционная весна, по настроению эти стихи выглядели… пессимистическими. А почему я выбрал именно „IKC“? Это издание выписывали и читали в нашем доме, а я хотел прослыть поэтом прежде всего в семье».
В 1931 г. группа молодых поэтов, встречавшихся у Леца на квартире, начала издавать журнал «Tryby» (Наклонения), в первом номере которого он опубликовал стихи «Из окна» и «Плакат» (в последнем две завершающие строфы были выброшены цензурой). Тираж же второго номера издания почти полностью уничтожила полиция. В 1933 г. во Львове выходит первый поэтический томик Леца «Barwy» (Цвета́).
В нём преобладали поэмы и стихи острого социально-политического звучания: оставшаяся кошмарным воспоминанием его детских лет Первая мировая война навсегда сделала поэта страстным антимилитаристом. В дебютном сборнике помещено стихотворение «Вино», полное мрачной и горькой иронии. Человеческая кровь, пролитая на множестве фронтов Европы во имя ложных догматов и националистических крестовых походов, кровь разных поколений и народов уподоблена им ценным винам урожайных лет, которые надо бережно хранить, чтобы предотвратить новые кровавые жатвы из окрестностей «Пьяве, Танненберга, Горлица».
В «Цветах» были также оглашены первые юмористические и сатирические фрашки Леца. Эту грань художественного дарования молодого поэта проницательно подметил и высоко оценил Юлиан Тувим - крупнейший мастер польского рифмованного слова того времени, включивший в свою знаменитую антологию «Четыре века польской фрашки» (1937) три стихотворения недавнего дебютанта.
Предвоенная Варшава
Переехав в Варшаву, Лец регулярно публикуется в «Варшавском цирюльнике», становится постоянным автором «Шпилек», его произведения помещают на своих страницах многие литературные журналы во главе со «Скамандром». В 1936 г. он организовал литературное кабаре «Teatr Krętaczy» (Театр пересмешников).
В этот период он начинает сотрудничать с варшавской газетой «Dziennik Popularny» (Популярный Ежедневник) - политическим изданием, пропагандировавшим идею создания антифашистского народного фронта, в котором публиковалась его ежедневная судебная хроника, вызывавшая особое раздражение «блюстителей порядка». После приостановки властями издания газеты, чтобы избежать грозившего ему ареста, Лец выехал в Румынию. Спустя некоторое время он возвращается на родину, крестьянствует в деревне на Подолье, служит в адвокатской конторе в Чорткове, затем, вернувшись в Варшаву, продолжает литературную и публицистическую деятельность.
Перед самой войной он завершает подготовку к печати обширного тома фрашек и подольской лирики под названием «Ziemia pachnie» (Пахнет землёй), но выйти в свет книга уже не успела.
Вторая мировая война
Начало войны застало Леца в его родном городе. Об этом страшном (и героическом) этапе своей жизни он рассказал позднее в нескольких скупых строчках автобиографии: «Пору оккупации я прожил во всех тех формах, какие допускало то время. 1939-1941 гг. я провёл во Львове, 1941-1943 гг. - в концлагере под Тернополем. В 1943 году, в июле, с места предстоявшего мне расстрела я сбежал в Варшаву, где работал в конспирации редактором военных газет Гвардии Людовой и Армии Людовой на левом и правом берегах Вислы. Потом ушёл к партизанам, сражавшимся в Люблинском воеводстве, после чего воевал в рядах регулярной армии».
При повторной попытке бегства из концлагеря он был схвачен и приговорён к расстрелу. Эсэсовец заставил обречённого на смерть рыть себе могилу, но погиб сам от его удара лопатой по шее (стихотворение «Кто копал себе могилу»). Переодевшись в немецкий мундир, Лец в таком виде пересёк всё генерал-губернаторство, как гитлеровцы именовали захваченную Польшу, и, добравшись до Варшавы, установил контакт с силами сопротивления и стал работать в подпольной прессе. В Прушкове редактировал газету «Żołnierz w boju» (Солдат в бою), а на правом берегу Вислы - «Swobodny narod» (Свободный народ), где печатал также свои стихи. В 1944 г., сражаясь в рядах первого батальона Армии Людовой, скрывался в парчевских лесах и участвовал в битве под Ромблувом. После освобождения Люблина вступил в 1-ю армию Войска Польского в звании майора. За участие в войне получил Кавалерский Крест ордена «Polonia Restituta» (Возрождённая Польша).
Послевоенные годы
В 1945 году, поселившись в Лодзи, Лец вместе с друзьями - поэтом Леоном Пастернаком и художником-карикатуристом Ежи Зарубой - возрождает издание популярнейшего юмористического журнала «Шпильки». На следующий год вышел его стихотворный сборник «Notatnik polowy» (Полевой блокнот), включавший стихи военных лет и строфы, посвящённые сражениям партизанской поры и павшим товарищам поэта-солдата. Тогда же был опубликован томик его сатирических стихов и фрашек, созданных перед войной, - «Spacer cynika» (Прогулка циника).
Работа в дипломатической миссии
Подобно своим старшим коллегам по литературе в довоенное время (Ян Лехонь, Ярослав Ивашкевич) и писателям-ровесникам в первые годы после освобождения (Чеслав Милош, Тадеуш Бреза, Ежи Путрамент), привлекавшимся к дипломатической работе, Лец в 1946 г. был направлен в Вену в качестве атташе по вопросам культуры политической миссии Польской Республики. Вскоре (1948 г.) на родине опубликован томик его сатирической поэзии, созданной после войны, - «Życie jest fraszką» (Жизнь - это фрашка), а затем (1950 г.) сборник «Новых стихов», написанных в австрийской столице - городе его детства; отсюда в этих стихотворениях так много реминисценций, связанных с новым, свежим восприятием памятников искусства и архитектуры этого великого центра европейской культуры.
Переезд в Израиль и возвращение в Польшу
Наблюдая из Австрии процессы, происходящие в Польше того времени, утверждение режима партийной диктатуры, подавление творческой свободы и воли интеллигенции, Лец в 1950 году принимает трудное для себя решение и уезжает в Израиль. За два года, проведённых здесь, им написана «Иерусалимская рукопись» (Rękopis jerozolimski), в которой доминирует мотив переживаемой им острой тоски по родине. Содержанием этих стихов, сложенных во время странствий по Ближнему Востоку, стали поиски собственного места в ряду творцов, вдохновлённых библейской темой, и неотвязная память об убитых под другим, северным небом. Существование вне стихии польского языка и культуры, вдали от родных и друзей, привычного мазовецкого пейзажа становится мучительно-тягостным:
Туда, на север дальний, где некогда лежал я в колыбели, Туда стремлюсь теперь, чтоб там же и отпели.Написав эти строки, Лец в 1952 году вернулся в Польшу. Принято считать, что демонстрация политической оппозиционности и свободомыслия Леца привела к тому, что в течение нескольких лет (до 1956) в Польше действовал негласный запрет на публикацию его собственных произведений (как это было, скажем, с М. М. Зощенко и А. А. Ахматовой в СССР). Единственной оплачиваемой формой литературного труда становится для него переводческая работа, и он целиком посвящает ей себя, обращаясь к поэзии И. В. Гёте, Г. Гейне , Б. Брехта , К. Тухольского, современных немецких, русских, белорусских и украинских авторов. Но и в этих условиях он отказывается выполнять некоторые официальные заказы.
Польская «оттепель»
После смерти сталиниста Болеслава Берута в 1956 году в Польше начались мощные общественные выступления поляков, заставившие власти объявить о разрыве с предшествующим периодом «ошибок и извращений». Был значительно ослаблен идеологический контроль над творчеством (по выражению одного из диссидентов, Польша превратилась в самый «открытый и свободный барак соцлагеря»). Одним из свидетельств перемен считается возвращение к читателям книг Леца и издание его новых произведений.
Была опубликована «Иерусалимская рукопись» (1956 г.) «Эти стихи, - писал Лец, - завершённые в середине 1952 года, по разным причинам, пролежали в ящике письменного стола вплоть до 1956 года. Я знаю, что это самая лиричная из моих книг. Каждый выпущенный томик является, по крайней мере для меня, спустя некоторое время как бы сочинением другого человека, которое - не стыжусь в этом признаться - читаешь порой даже с интересом. Тогда тебе открываются какие-то новые детали и в стихах, и между строчек».
Некоторые публицисты утверждают, что написанию книги «Myśli nieuczesane» («Непричёсанные мысли») способствовала атмосфера польской «весны» 1957 года.
Последние поэтические томики Леца - «Kpię i pytam о drogę?» («Насмехаюсь и спрашиваю про дорогу» - 1959), «Do Abla i Kaina» («Авелю и Каину» - 1961), «List gończy» («Объявление о розыске» - 1963), «Poema gotowe do skoku» («Поэмы, готовые к прыжку» - 1964) - отмечены, по свидетельству самого автора, наблюдаемой им у себя «склонностью ко всё большей конденсации художественной формы». Это относится и к опубликованному на страницах литературной прессы циклу «Ксении», состоящему из коротких лирико-философских стихотворений, и к серии прозаических миниатюр «Маленькие мифы», форму которых Лец определил как «новый вариантик непричёсанных мыслей с собственной фабулой-анекдотом».
Самые яркие цитаты, высказывания и советы Леца, которые, как ободряющий душ, действуют на наш мозг.
Мастерство подать свою мысль в лаконичной и хлесткой форме - это настоящий талант. Не многим удалось достичь в этом искусстве больших высот. Среди этих везунчиков - популярный польский поэт, сатирик, философ и один из лучших афористов прошлого века - Станислав Ежи Лец.
Гений сарказма Станислав Ежи Лец
Я собрала для вас яркие цитаты, высказывания и советы Леца, которые, как ободряющий душ, действуют на наш мозг:
О ЧЕЛОВЕКЕ
1.Человек, мир перед тобой распахнут настежь, поэтому смотри, как бы не вывалиться.
2.Сходят с ума только те, у кого он есть.
3.Дурак - это человек, считающий себя умнее меня.
4.После общения с некоторыми людьми у меня появляется ярко выраженный комплекс полноценности.
5.Граница между светом и тенью - ты.
6.Крыша над головой часто не позволяет людям расти.
7.Многим нулям кажется, что они - орбита, по которой вращается мир.
8.Тот, кто не разбирается ни в чем, может взяться за что угодно.
9.Раздвоение личности - тяжелое психическое заболевание, так как сводит бесчисленное множество существ, на которые обычно раздроблен человек, к жалким двум.
10.Роды - болезненный процесс, в особенности если человек рождает сам себя, да еще в зрелые годы.
11.Если бы животное убило преднамеренно, это был бы человеческий поступок.
12.Я знал человека столь мало начитанного, что ему приходилось самому сочинять цитаты из классиков.
13.Совесть у него чистая. Не бывшая в употреблении.
14.Бог сотворил нас по своему образу и подобию. Но откуда уверенность, что он работал в реалистической манере?
О ЖИЗНИ
15.Когда я начинаю думать серьезно, я вижу, насколько комичен мир.
16.Ну допустим, пробьешь ты головой стену. И что ты будешь делать в соседней камере?
17.Безвыходным мы называем положение, выход из которого нам не нравится.
18.Я думал, что опустился на самое дно, как вдруг снизу постучали…
19.Люди одиноки, потомy что вместо мостов они стpоят стены.
20.Истина обычно лежит посередине. Чаще всего без надгробия.
21.Техника техникой, но лифт ломается чаще, чем лестница.
22.Не каждая серая масса имеет что-то общее с мозгом.
23.Многие бумеранги не возвращаются. Выбирают свободу.
24.Правду сказать, мы знаем жизнь только по литературе. Разумеется, за исключением тех, кто не знает литературы.
25.Мгновение осознания своей бесталантности есть вспышка гениальности.
26.Пословицы противоречат одна другой. В этом, собственно, и заключается народная мудрость.
27.Из одной системы нам еще долго не выбраться - из солнечной.
28.Незнание закона не освобождает от ответственности. А вот знание нередко освобождает.
29.Достаточно поддаться иллюзии, чтобы почувствовать реальные последствия.
30.Все уже описано. К счастью, не обо всем еще подумано.
31.Оптимизм и пессимизм расходятся только в дате конца света.
32.Жаль, что в рай надо ехать на катафалке!
33.Жизнь - вредная штука. От нее все умирают.
34.Когда сплетни стареют, они становятся мифами.
35.Если смотришь на мир прищурившись, легче скрыть слезы.
36.Всем правит случай. Знать бы еще, кто правит случаем.
37.Всю жизнь идти к цели можно, только если она постоянно отодвигается.
38.Не люблю смеха сквозь слезы - он разбавленный.
39.В перечень мук, которые претерпел наш народ, следовало бы включить обязательное школьное чтение.
О МУЖЧИНЕ И ЖЕНЩИНЕ
40.Если бы повысилось искусство вести беседу, понизилась бы рождаемость.
41.Женщины - это садистки; они истязают нас муками, которые мы им причиняем.
42.Вы можете представить себе женщину, которая позволила бы своему любовнику тысячу и одну ночь рассказывать сказочки?
43.И что ты скажешь, физика? Охлаждение отношений между людьми, как следствие трения между ними.
44.Настоящего мужчину можно узнать, даже когда он голый.
45.Можно влюбиться из одной только ревности.
46.Плагиаторы, спите спокойно. Муза - женщина, она редко сознается, кто был первым.
СОВЕТЫ САТИРИКА
47.Иногда надо замолчать, чтобы тебя выслушали.
48.Красивая ложь? Внимание! Это уже творчество.
49.Будь альтруистом: уважай эгоизм других!
50.Будь реалистом: не говори правды.
51.Человек, мир перед тобой распахнут настежь, поэтому смотри, как бы не вывалиться.
52.Бог - юморист: если не верите - посмотрите на себя в зеркало.
53.Всегда обращайся к чужим богам. Они выслушают тебя вне очереди.
54.Не будем пытаться понять друг друга, чтобы друг друга не возненавидеть.
55.Давайте будем людьми хотя бы до тех пор, пока наука не откроет, что мы являемся чем-то другим.
Загрузка...
